— Моя бабушка по маминой линии — дочь зажиточного по советским меркам крестьянина. Они переселились из украинских краев на свободные оренбургские земли, жили в деревне Херсоновка. Отца бабушки раскулачили: никуда не сослали, просто обворовали, полностью раздели — дом оставили, ложку и тарелку. Бабушка уже замужем была, ее семью репрессии тоже коснулись. У нее за всю жизнь было три мужа, двоих из них репрессировали. Родила шесть детей, выжили только двое: моя мама Маша и Рая.

Первого мужа бабушки Ивана посадили в 1930-е годы как врага народа. Больше она его никогда не видела. Второй муж Андрей, отец моей мамы, был очень интеллигентный человек, инженер, по тем временам очень продвинутый. Его тоже репрессировали. С грудным ребенком бабушка сбежала, чтобы ее тоже не арестовали. Она никогда не рассказывала об этом муже ни мне, ни маме, хотя мы с бабушкой жили в одной комнате, и она могла много чего рассказать. Видимо, страх не позволил ей.

Знакомые спрятали бабушку в другой деревне, выдав замуж за мужчину, у которого было двое или трое своих детей. Мою маму бабушка родила в 1938 году, а тетя Рая, общий ребенок с третьим мужем, родилась в 1947 году. Свои дети у этого мужика оказались очень жестокими, и они издевались над мамой. Когда она рассказывает о своем адском детстве, я начинаю плакать. Мама не понимала, почему к ней плохо относятся. Все знали, что ее отца репрессировали, а это было клеймо. Дети кололи ее иголками, издевались над ней. Когда бабушка узнала об этом, она взяла чайник, какое-то корыто, старшую дочь Машу и младшую Раечку и ушла. Так она сбежала от третьего мужа.

В 16 лет мама рванула в Свердловск. Хитростью с помощью своего обаяния завладела паспортом, потому что деревенским не выдавали паспорта. Школу она не окончила, поэтому сначала в вечерней школе училась и работала на стройке и в книжном магазине. Жила в строительном общежитии. Окончила курсы массовиков-затейников, даже работала в парке Маяковского, в то время делала хорошие программы.

Первый брак у нее был неудачный. Встречалась с молодым парнем Гейном. Она училась, и у нее была очень большая общественная нагрузка, всех девчонок шевелила в общаге, очень активная была, а он ее все время ревновал. Первая беременность была неудачной: мама сделала аборт и ушла, когда Гейн начал над ней издеваться. Точно так же, как бабушка ушла, когда над ней муж издевался. Самое интересное, что и у меня повторилась история. Видимо, это у нас семейное — мы не терпим издевательства и когда начинают подавлять нашу индивидуальность.

Мой папа, второй муж мамы, довольно известный человек — Владимир Константинович Иванов. Он старше ее на 18 лет. Про папину семью я могу рассказать больше, чем про семью мамы. У мамы трагичная история, у папы все более благополучно. Папина семья была очень дружная, они жили в Подмосковье, это теперь Щелковский район Москвы. Бабушку со стороны папы я никогда не видела, она умерла до моего рождения. Ее звали Наталия, поэтому меня Наталией назвали, а не Натальей.

Мама рассказывала, что когда я родилась, папа наклонился и сказал: «Вот этой дочке передалось все». Что там передалось, он в советское время не говорил.

Бабушка Наталия работала в частной больнице, была акушеркой, которая принимала роды без патологий. Она не рожала до 37 лет, потому что хозяин больницы не держал замужних женщин, они должны были думать о рождении других детей. Если ты думаешь о своих, то ты никогда не будешь хорошим специалистом с другими — такой был подход.

Бабушка Наталия поздно вышла замуж за Константина Иванова, он был шофером. Его отец Михаил, мой прадед, был незаконнорожденным сыном графа Воронцова и крепостной актрисы. К нему была приставлена няня, которая прожила в их семье до своих 98 лет. Михаил проложил первый водопровод в поселке, чинил все и дом построил сам. Такая ветка с папиной стороны.

Когда папа это начал раскапывать, ему сказали: «Тише-тише-тише, молчи». И до сих пор моя средняя сестра считает, что это легенда. Но когда я сама уже была замужем, мы с папой ездили в Щелковский район. И я разговаривала с местными — люди там помнили, что Михаила называли графским отпрыском. Если бы я это не услышала, может, тоже относилась бы к этому как к легенде. Потом мой муж начат раскапывать информацию и выяснил, что я очень похожа на Воронцову-Дашкову по деятельности, по творчеству, по позиции и внешне тоже.

Папа был увлекающийся человек, очень легкий на подъем. Он все время хотел путешествовать, двигаться, узнавать. Он окончил школу с золотой медалью и поступил в МГУ на географический факультет. Доучился до третьего курса, а потом посмотрел спектакль Арбузовской студии и Плучека «Город на заре». Через всю Москву он прошел пешком из Щелково, забрал документы из МГУ и на утро пришел в эту театральную студию при МХАТе. Ему был 21 год.

Когда началась Великая Отечественная война, его из-за плохого зрения не взяли в армию, хотя он хотел пойти добровольцем. Но со студией он потом ездил по фронтам. Папа встретил День Победы на барже в испепеленном Севастополе.

Как и когда они с мамой приехали в Свердловск, не знаю. Но я родилась здесь. Когда мне был год, отцу дали комнату на Ленина, 54. Он работал на СГТРК (Свердловская государственная телерадиокомпания),и радиокомитет выделил жилплощадь. В этих домах жило много профессуры: преподаватели университетов, институтов, дикторы — прямо элита. И товароведы еще жили — нужные люди.

Мы жили во втором корпусе. Особенность его строения, что во втором подъезде, в котором мы жили, были квартиры двух- и трехкомнатные. На этаже по две квартиры. В квартире обычно жили две семьи, был большой коридор, большая кухня. По одному стояку у одной семьи было две комнаты, а у другой одна комната. А по нашей стороне в квартире было две комнаты: у нас комната 20 метров и у соседей 21 метр. Мы жили друг напротив друга. Квартира над нами полностью принадлежала странной женщине со странным сыном. Он был ученый, у которого поехала крыша. Горе от ума.

Мы жили в комнате вчетвером: я, родители и бабушка. Родители постоянно были на работе, так что я росла с бабушкой. У нее был своеобразный говор, она говорила на полурусском, полуукраинском. Папа ее частенько не понимал. Бабушку забрали из деревни, поэтому она знала, когда и что посадить, была очень хорошая хозяйка: варила украинские борщи, в которых ложка стоит, умела вареники делать, пряла, вышивала, шила, то носки нам, то варежки свяжет, при мне вязала оренбургские платки. Я на этом росла, поэтому знаю, как на пяльцах растягивать платки, чтобы не сели. Платки — это сложнейшая работа, она вязала их спицами. У нас осталось три оренбургских платка, связанных бабушкой. Я их храню как память, потому что бабушка меня очень любила.

— Да, для меня это был родной дом. Увезли меня оттуда, когда мне было десять лет — нам дали отдельную квартиру на Восточной. Но пока я училась в школе, все время была в родном дворе. Мы были о-о-очень дружными. Это история про то счастливое детство, когда собирается двадцать человек во дворе.

— О-о-о, у нас была прорва разных игр. Во-первых, было огромное количество чердаков и подвалов, мы везде залезали, если дворник забывал закрыть двери.
У нас была дворничиха, которая жила в торце дома № 54, на первом этаже в первой угловой квартире. Сколько я ее помню, она там все время жила. Это была переходная квартира — кто работает дворником, тот там и живет. Это была очень крупная женщина, нам казалось, что это прямо гром-баба, классическая такая дворничиха, потому что она все время орала: «Куда полезли опять? Насыплете мне опять чего-нибудь!» Но все это было как-то по-доброму. Мы ее не боялись. Она хозяйка двора была. Иногда она забывала закрывать какие-то подсобки, мы, конечно, все там исследовали.

Любимые игры у нас были — это сыщики-разбойники. Мы уходили в бега и бегали везде, по всему комплексу Ленина, 54–56.

Первый корпус был попроще, там была коридорная общажная система. Наш второй корпус уже покомфортабельнее, третий корпус — совсем элитка, потому что там не было квартир с соседями. Я завидовала своим подружкам, что они без соседей живут. У меня в каждом подъезде жили подружки или друзья. И я точно помню, что ни у кого в третьем корпусе не было соседей.

— Классики! Это была наша любимая игра. Позже появились резиночки, на которых мы прыгали. Но классики все равно любили больше! Мало где был асфальтирован двор, а у нас был асфальт. Все дворы приходили к нам в классики играть, потому что мы могли их нарисовать. Был асфальтирован двор у подъездов и дорожка между домами и Ленина, и это все было разрисовано классиками. Мы рисовали целые истории. И даже выходили на Ленина рисовали классики на тротуаре и играли между прохожими.
Вообще у нас было очень много игр: «Охотник на цвет», «Выше ноги от земли».

Для советского времени у нас был очень фертикультяпистый двор. Между вторым и третьим корпусами круто все было: очень много скамеечек, горки разные, песочница, какие-то лестницы! В обычных дворах мало что было. А между первым и вторым корпусами какая-нибудь вшивенькая песочница стояла, и в нее иногда даже забывали насыпать песок. Но зато там стояли скамейки под кустами волчьих ягод. Эти скамеечки и сейчас стоят, только раньше там сидели милые бабушки, а сейчас спят бомжи. Моя бабушка там тоже любила сидеть. Выходили человек десять, кто с семечками, кто как, и следили за нами.

— Да, получается так. Когда через несколько лет я приехала посмотреть на дворы, увидела, что сделали очень хорошее благоустройство между первым и вторым корпусом. А вот между вторым и третьим корпусами все осталось со времен моего детства. Получается, что история дворов поменялась. На Ленина, 52 раньше всегда были пустые дворы.

— У нас же был не закрытый двор, он был открыт по Ленина. Думаю, поэтому очень следили за ним — начальство могло проехать и увидеть дворы.

Еще мы обожали играть в сугробы. Нас отделяли от Ленина кустарники сирени, которые до сих пор живы. И когда зима была, а зимы были очень снежные, наваливало такое количество снега, что практически закрывало эти кусты сирени. Мы там устраивали целые дворцы, подкопы, у нас был ход от первого корпуса практически до третьего в этом снежном туннеле. Это такое было счастье! И к нам в эти сугробы ходили все. У нас был клан, мы еще принимали-не принимали: «Ты из какого дома?»

У меня есть друзья, которые жили на другой стороне Ленина, где Городок чекистов. И оказывается, мальчишки той стороны не пускали к себе никого. То есть нас охраняли наши парни, а противоположную сторону охраняли другие парни. Это мне недавно рассказали ребята — мои ровесники.

А мы не заморачивались. Пойдем куда-то в сыщики играть, перейдем по Мичурина. Там был сквозной проход, сейчас нельзя там перейти дорогу, а раньше это был наш любимый переход. И в соседние дворы ходили. Были симпатичные дворики, в которые мы приходили как чужаки. Но девчонок никто не трогал. Мы дружили всегда с ребятами, которые за Ленина, 54 жили. У пацанов была своя жизнь, видимо.

Двор на Восточной, 16, куда мы переехали, я не приняла. Там были в основном заводские ребята, много алкоголиков — абсолютно другой контингент. Если у нас раз в пятилетку на Ленина напивалась дворничиха и орала песни, то больше я не могу вспомнить ни одного пьяного человека. Поэтому я садилась на велосипед и гнала по Бажова в свой двор гулять.

— У меня была подружка, мы жили на третьем этаже, она на четвертом. Ей было три года, мне четыре, когда мы познакомились. Я поднималась, а она спускалась по лестнице, держась за бабушку. А я несла банку сметаны — помогала бабушке. Наши бабушки познакомились, начали дружить, мы начали дружить, а потом и наши мамы подружились. И вот мы дружим до сих пор. Мне 54 года, Маринке Терсинских 53.
Наши бабушки очень плохо слышали. Моя простая, деревенская была, громкая такая, а Маринина тихая. Ее бабушка была учительницей, интеллигенткой маленького росточка, очень смешная, чем-то похожа на Бабу-Ягу, которая вылезла из избушки. Она все время радио слушала, прикладывая его к уху. И все новости политические потом моей бабушке пересказывала.
– Ефросинья Филимоновна! А вы слышали, что в космос полетел космонавт Рябов?
– О-о-о, це ж я думаю, у нас тоже в деревне баба была рябая-рябая, — отвечала моя бабушка.
Примерно так они разговаривали. Это анекдот нашей семьи. Два совершенно разных человека, смешно было за ними наблюдать, и тем не менее они дружили, друг без друга не могли, выходили вместе гулять.
Еще у меня был друг — молочный брат Леша Насретдинов. У нас тоже бабушки подружились, когда мы грудничками были. У тети Лиды не было молока, и моя мама кормила Лешку своим. Мы росли вместе и дружили.

— Когда я была совсем маленькая, была соседка — маленькая кругленькая женщина, которая вызывала у меня умиление. Мы все с ней ладили. Но она уехала, и к нам подселили семью адвокатов — Владимир и Саша Смирновы. Владимир потом заведовал адвокатурой области. Когда грянули 1990-е или 2000-е, в него даже стреляли.

Смирновы жили очень хорошо. А мы перебивались как могли — запах супов из пакетов помню до сих пор. Поэтому сейчас никогда их не покупаю: помню этот мерзкий искусственный вкус, он вызывает у меня аллергическую реакцию. Но что было делать?

Я помню вкус киселя, который нравился: бабушка вкусно умудрялась сварить его, ягодки бросить какие-то. А у Смирновых был борщ из овощей. Я до сих пор помню запах мяса с костью, которая варилась, но у нас не было возможности такое есть. Помню это ощущение, когда ты ощущаешь запах вкусного мяса, но не можешь его съесть. А Сережка, сын Смирновых, не ел их супы, он любил наши супы со звездочками. Владимир подговаривал маму: «Маша, дашь ему наш суп!», и давал свою тарелку. А он, два годика, сидит, смотрит на наш суп и на свой, и говорит: «Не буду! Папа делал!» И ел наш суп.

Мы часто оставались с Сережей. Он со мной научился читать. Я в первый класс пошла, когда ему было два годика.
– Сережа, ну отстань, мне уроки надо делать.
– Я тобой, я тобой!

До сих пор помню, как он стоит под правой рукой и смотрит, что я пишу. Я говорю: «Ну ты хоть сюда перейди». Он переходит и смотрит слева. Он быстро очень научился писать. Я его научила. Бабушку учила и его. В первом классе у меня было два ученика.

Но мебель у нас была одинаковая, например, прихожие. Мы их в одном магазине покупали. Длинная тумба с ящиком внизу считалась элитной. Мама такую где-то достала, может быть, через соседей этих. Она такая фертикультяпистая была, красивая! Не старая темная мебель, а светлая. И зеркало отдельно висело. У нас зеркало и у соседей зеркало, друг напротив друга.

Стенки внутри комнат тоже были одинаковые. Сначала была старая мебель 1960-х годов: сервант, который разделял зону моего уголка и бабушкину «Ладогу». «Ладога» — это необычный полутораспальный диван. Если у классического дивана высокая спинка, то у «Ладоги» она низенькая и переворачивалась. Я все детство мучилась, думала: «Вот для чего эта спинка вообще нужна?» Она перевернется, поменьше площадь дивана, обратно развернется — пошире. Получается, что ложишься и такой невысокий бортик около тебя. Какой смысл был этого бортика? Эта «Ладога» простояла невероятное количество лет! Но когда мы переезжали, пришлось ее выбросить, потому что соседские клопы и тараканы поселились в этом диване.

— Мы не так долго жили вместе. Должны были разъехаться: в 1977 году начали расселять коммуналки, начали с элитных домов, чтобы отделить как-то профессуру. А папа мой был диктором Свердловского радио и телевидения, известный человек, уважаемый, читающий лекции по области. Владимир был уже в адвокатуре. Саша оканчивала юридический. Он сказал, что им дают отдельную квартиру. Папа тогда попросил:
– Оставьте нам эту квартиру, у нас четыре человека.
– Мы вам оставим, Владимир Константинович, без проблем!

Но потом случился конфликт… В общем, нам дали «хрущевку». Это была квартира известной в области журналистки Эркомайшвили. Она заведовала отделом, который отправлял новости Свердловска в Москву, часто мелькала в московских новостях. Когда мы пришли в эту квартиру, я увидела вереницу клопов, сидящих на ковре, не было вообще чистого уголочка. Я вышла и говорю маме:
– Мама, давай в эту квартиру не поедем.
– Ничего, Наташенька, мы все сделаем, будет все нормально.

Мама взялась за ремонт и провела таааакую дезинфекцию!

— Напротив нас жил профессор. Это был интеллигентный сосед. У него первая комната была гостевая с большим круглым столом — это было свойственно этим домам. У всех, кто жил в двухкомнатных квартирах, в первой комнате был большой круглый стол. У меня на трех этажах были знакомые-друзья, и у каждого были эти круглые столы. Почему? Кухня, как правило, была общая с соседями, и на кухне никто не ел. Все ели в комнатах. И поэтому посреди комнаты у всех были круглые столы.

В спальне, которая граничила с нашей квартирой, был кабинет. Трехметровые потолки и плотно-плотно-плотно до самого потолка были книги. А вокруг и между книг были клопики. Это все было неотъемлемой частью истории. Эти клопики перебирались к нам периодически, и мы их бесконечно морили. «Я не знаю, что с ними делать!» — говорил сосед. Он был совершенно не приспособленный к жизни человек — весь в науке, в книгах. У него пахло стариной. Запах этих книг с клопами я до сих пор помню, это запах детства.

У меня до сих пор сохранился его маленький подарочек — уточка. В советское время мало было оригинальных красивых игрушек, а у него была миниатюрная уточка с маленькими утятами на колесиках. Ты ставишь ее, и она под горочку идет. Это было милое создание, которое мне безумно нравилось. Я когда приходила к нему, все время играла с этой уточкой. И он в конце концов эту уточку мне подарил. Она для меня была важной. Эта уточка жива до сих пор.

Он мне книги дарил, разговаривал по-умному, как с леди. Мы в детстве представляли дядю Степу — благородный, идет и всех спасает. Для меня этот дядечка-профессор почему-то ассоциировался с дядей Степой. Причем не мой папа двухметровый, а этот профессор.

— На втором этаже, под нами, в одной из комнат в двухкомнатной квартире жил мой товарищ Лешка Чернявских. Он был на два или три года старше меня, и мы тоже играли вместе. И он в меня влюбился. А как влюбляются в подростковом возрасте? Надо за косички дернуть! И мой друг Лешка Насретдинов полез с ним в драку. Лешка Насретдинов — это такое худое существо, которое практически сдувало ветром, и он полез в драку. А Лешка Чернявских был на две головы его выше, конечно крепче. И я их разнимала. Я почему-то этот эпизод помню. Я каждому говорила, что они мне дороги оба, они же мои друзья. А это распаляло их еще больше! Я тогда не понимала, что меня делят, оказывается! В общем, была у нас такая история.

Напротив Терсинских жила странная семья, которая никакого отношения, кстати, к интеллигенции не имела. Очень простая женщина-соседка, она была какая-то такая неадекватная: бесконечно истерила, орала на свою дочь, на всех, что мы у нее путаемся под ногами. Тетя Люся постоянно с ней говорила, что так с детьми нельзя.

И когда нас начали расселять в 1977 году, тетя Люся выдвинула одно условие: чтобы их поселили как можно дальше от соседей, с которыми они жили, что они совсем не хотят с ними никогда видеться больше. Да, с соседями, конечно, было непросто.