– Я, вообще говоря, благодарен моей маме, которая от меня скрывала историю отца, историю… нашу тяжелую жизнь. Начиная с рождения и кончая, по сути дела, 1950-ми годами, когда уже реабилитация была. Поэтому я не отличался от других ребят и знаю, что некоторые люди, которые знали свою историю, они жили уже в некой ненависти, по сути дела, или неприятии той системы, в которой они оказались. Потому что, если бы я тоже, может быть, молодым мальчиком и даже студентом знал бы, какая у меня была жизнь, то я был бы, наверное, немножко другой. Я это знаю уже по людям, с которыми я учился, с какой они радостью потом покидали Советский Союз при первой же возможности.

– Да, да-да-да. В этом отношении я ей благодарен. Буквально мое поколение жило с такими ужасными словами: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» (смеется) Понимаете? Это же ужас какой-то!

– Но мы так ду… были так воспитаны. Вот. На самом деле, я многие подробности… Мне мама всегда говорила: «ну, была трудовая армия [трудовая армия – форма принудительной трудовой мобилизации советских граждан, особенно в условиях военных действий или реконструктивных мероприятий – прим. ред.], не только же люди воевали там, он [отец – прим. ред.] умер в трудовой армии, погиб». А подробности я не знал. И лишь после 1956 года, когда прошла реабилитация в 1956 году, была речь Хрущева по поводу тех репрессий, которые прокатились по стране. Она [мать – прим. ред.] мне стала рассказывать все и очень подробно. И поэтому я вот в этой книжке своей, конечно, как мог, это пытался описать и объяснить. Благодаря тому, что я, в общем-то, и не знал эту историю, я поступил в Уральский политехнический институт, при том на радиотехнический факультет. Дело в том, что я… Мне было 16 лет, когда я закончил «десятилетку» и приехал сюда из Восточно-Казахстанской области.

– Да, меня не принимали. Не принимали тогда… Нет, я про это не знал, я про это не знал… Но меня не принимали, потому что… не из-за автобиографии, а потому что у меня возраст. И поэтому мне сказали, «ты напиши министру образования письмо с просьбой поступить и приложи аттестат». А аттестат у меня был хороший. Вот. И я написал это письмо и сижу жду. Уже завтра будут экзамены, а у меня разрешение из Москвы не приходит. И в самый последний момент, уже было около 6 часов вечера, когда приемная комиссия закрывается, вдруг приходит телеграмма, что принять на общих основаниях. А некогда было… А завтра уже экзамен первый, и некогда было анкету заполнять. Она мне дает «листок абитуриента» назывался. «Фотография у тебя есть?» Есть. Она пришлепнула. «Завтра первый экзамен в такой-то аудитории. Приходите, будете сдавать экзамены».

– Да, я ничего не заполнял, потому что «потом, потом, потом сделаем». И вот я сдаю экзамены. Хорошо сдал. То есть меня приняли на радиотехнический факультет и сразу же отправили в колхоз, как всегда тогда было. Приезжаю из колхоза, некоторое время проходит, меня вызывают в «первый отдел» [«первый отдел» – специальное режимно-секретное подразделение внутри организаций, где производится секретный документооборот – прим. ред.]. Ну, знаете, что такое «первый отдел» у всех организаций. «Как это ты... Ни заявления, ни анкеты, ничего нет! Как это ты проник, – это я на всю жизнь запомнил, – проник на секретный факультет?!» Я говорю: «Я вот сдал экзамен, меня отправили в колхоз, все». «Так не может быть! Значит, вот иди к декану радиотехнического факультета и пусть… Ну, раз ты уж поступил, мы не можем тебя исключить из института…» Я шестнадцатилетний – вот, и тоже не положено, да еще на секретном факультете… «Пусть он что-нибудь там делает». То есть вообще достаточно миролюбиво, но не положено на радиотехническом факультете. И он [декан – прим. ред.] звонит своему другу профессору Арзамасцеву, который заведовал кафедрой электрических систем [Арзамасцев Дмитрий Александрович (1916–1993) – ученый, доктор технических наук – прим. ред.]. И я, по сути дела, благодарен судьбе, что все так произошло. Потому что он же мне говорит… Ну, я же хотел… А я подал заявление на кафедру автоматики и телемеханики, это я бредил, как говорится, автоматикой. А он говорит: «У электриков этой автоматики больше, чем у радистов» (смеется). И вот я поступил шестнадцатилетним таким образом. Но если бы я написал заявление в момент поступления, то сразу бы я должен был бы написать все про своего отца, а там заполняешь, и меня бы не приняли вообще! А вот таким образом я «проник» (смеется).

– И я всю жизнь был на одной и той же кафедре, потом стал заведовать этой же кафедрой, которой был вот тот заведующий. Он знал меня, потому что ему декан позвонил и говорит… Это я тоже на всю жизнь [запомнил – прим. ред.]: «Дима, – это его звали Дмитрий Александрович Арзамасцев, – Дима, тут у меня мальчик с «неправильной» биографией (смеется). Возьмешь?»

– Я потом узнал, что у Димы-то такая же судьба была (смеется) по отношению к жене. «Конечно, возьму!». Вот так я стал электриком. Потом, когда уже возраст большой был у Арзамасцева, я стал его учеником, стал заведовать кафедрой, и до сих пор я на этой кафедре живу, работаю, до сих пор работаю, несмотря на трудности свои… своего заболевания и так далее.

– Вот. Ну, естественно, я его не видел. Его арестовали, [когда – прим. ред.] я еще не родился. То есть я родился, по-моему, через 14 дней после его ареста. И он меня никогда не видел, и я его никогда не видел. Я знаю со слов мамы, конечно, что он жил… Это было в Германии… Это было в Германии… Ну, те 1920-е годы – это было очень тяжело, когда они познакомились, моя мама и он… Вот, они ходили там вместе в походы; он очень любил лыжи, горные лыжи, занимался…  Но, значит… Она еврейка. И поэтому, когда там фашизм начинал поднимать голову, и более того, он когда привел мою маму к своим родителям… А папа был очень умеренный человек, его папа. А его мама, значит, она была типичная немка, которая, как только узнала, что она [мама Петра Ивановича – прим. ред.] еврейка: «Чтоб ноги твоей больше в моем доме не было». И все, она прогнала, по сути дела. И они вот тогда решили, – уже, вот я говорю, фашизм, это тридцатые годы были… И они решили перебраться в Советский Союз. А тогда это было открыто, потому что принимали специалистов. А оба они были очень квалифицированные специалисты. Он в свое время работал у знаменитого совершенно архитектора Ле Корбюзье [Ле Корбюзье (1887–1965) – французский архитектор, дизайнер, теоретик архитектуры и градостроительства – прим. ред.]. Его знает весь мир. У него он учился. Он вступил в коммунистическую партию Франции, потому что он тогда… В Германии было очень тяжело с обстановкой. Он тогда во Франции работал и учился, и работал у Корбюзье. Но долго не мог у него работать, потому что Корбюзье не платил денег: «Вот хочешь со мной работать – работай». А где деньги зарабатывать?.. Поэтому он был безумно благодарен этому архитектору и сам стал очень известным архитектором тогда. И когда в Советском Союзе он уже работал как архитектор, то ему давали и моей маме давали большие интересные задания, интересные поручения. Кстати, он работал на строительстве Соликамского комбината.

– Калиевого комбината. И проектировал… Именно как архитектор он проектировал здания. Здания внешне...

– Да… Нет, но просто он… Я не знаю – как это точно, подробностей так не знаю, – как это повлияло на его собственное творчество, я не знаю. Я знаю, что картины, которые он рисовал, к сожалению, они не все сохранились. Но он, как говорила моя мама, он всегда ходил с кисточкой, с ручкой и чернильницей. Не чернильницей, а там тушь была. И вы знаете, вот он на ходу шел, и… Вот что значит, (показывает книгу) вот посмотрите, это все нарисовано тушью, вот такие картины. Просто есть некоторые сногсшибательные! Вот посмотрите, Соликамск, вот эта картинка только… Как она выглядит… Он садился и рисовал тушью.

– Понимаете?

– И таких очень много у него было картинок. Но там история очень долгая и сложная – рассказать, как спасли эти картины его. И они у нас дома сейчас хранятся. Ну, те, которые здесь вот опубликованы картины, они дома. Так как мы их спасли. То есть, ну, даже не сами, а соседка, потому что, когда арестовали, потом началась война, мама вынуждена была куда-то эмигрировать и так далее. И потом она через много лет, уже в 1950-е годы… А был такой закон «о 101-м километре». То есть репрессированные не имели права приближаться ближе, чем 101-й километр к Москве (смеется). Но она все-таки рискнула и проехала. Это были уже годы... Я уже студентом был, понимаете, в 1954 году поступил в УПИ [Уральский политехнический институт – прим. ред.]. Вот, она съездила в Москву, зашла к своей [соседке – прим. ред.], где они жили, квартирантки… Потому что там жила еще на этой лестничной клетке семья знаменитого совершенно в будущем альпиниста… Деберль его фамилия [Густав Деберль (1908–1976) – австрийский альпинист – прим. ред.]. Вот. [Мама – прим. ред.] зашла, и там она [соседка – прим. ред.] говорит, что сохранила чемодан, потому что, когда их выселили…

– Там все, да, там все, значит, забирали вещи, она схватила один чемодан и – к себе в комнату. А в этом чемодане лежали вот эти картины, альбомы (смеется).

– Вот в этой книжке, между прочим, описана эта сцена, как сотрудники… Я так наизусть сейчас не могу сказать… Но там прямо пишет одна сотрудница, что, вот, они общались, «и настолько было им интересно с ним, но у нас расходились даже мнения»…

– Да, по передвижникам, художникам и так далее. То есть, нет, его очень уважали на работе…

– Да.

– Да, да, да…

– Ну, как это происходило? Они работали, их посылали в разные участки страны. Они были в Алма-Ате очень большое время вместе, потому что моя мама была тоже очень известный, в общем-то, по тем временам конструктор по металлу. Она…

– Да, и вместе они работали. И вот просто мама говорит, что однажды пришли, и ничего они не ожидали, просто пришли и забрали. Она думала, что это ненадолго, что сейчас разберутся. Даже каждый день, говорит, пыталась там менять цветы, чтобы он пришел, если дома никого не будет, чтобы увидел, что его ждут. Но, к сожалению, этого уже не произошло. Она, между прочим, его все-таки сумела найти в лагерях.

– Да, да, да. В 1939 году… Я сейчас дату не помню.

– Да. Она оставила меня на попечении, вот, о чем я упоминал про этого альпиниста… Марта там была такая. Она, кстати, кормила, потому что у мамы молоко пропало, и меня кормили две женщины, которых я своими считаю молочными мамами (смеется). Вот, ну…

– А это страшное дело, я разревусь. Значит… Я же сумел… И вот об этом пишу, уже будучи взрослым человеком. Это было, по-моему, чуть ли не в 2015 году, когда я сумел в архивы КГБ попасть и нашел дело моего отца. И там была написана вся эта история, что его… ну, как не пытали, его ни разу не ударили, не били, ничего, но...

– Шантажировали. И однажды ему сказали, что вот там за стеной твоя жена, а она же беременная, будем бить [нрзб.] даже, если ты не подпишешь протоколы. И он все подписал, что он шпион и так далее…

– При том там интересная фраза… Да я же дело-то это нашел, там написано: «передал все сведения про все электростанции Советского Союза, передал германской разведке». Он никакого отношения к электрике не имел (смеется). «Все сведения про все электростанции Советского Союза передал германской разведке». Вот, а они этого добивались. Вот такое у него было показание. И когда она его нашла в 1939 году, она… Значит, как же она спросила его… «Тебе было…» Лучше взглянуть туда (показывает на книгу) «…больно?», а он говорит: «Нет, нет, а что такое, почему ты так говоришь»? «Потому что тебя же били, чтобы ты дал показания». «Нет, меня не били». И вот он тут узнал, что на самом-то деле ему говорили… Или, наоборот, он спросил ее. Потому что ему говорили, что там за стенкой… а наоборот… там за стенкой, там за стенкой – это твоя жена, будем бить. Поэтому он ее и спросил: «Тебе было больно?» Она говорит: «Нет». И вот они тут выяснили, что вот это был шантаж такой, действительно. Вот. Я бы, если знал, что Вы будете спрашивать именно про моего отца, сам бы перечитал эту книжку, потому что я сейчас переживаю очень тяжелый этап в своей жизни. Я болею, вот еле на ногах хожу, непонятная болезнь, которая недавно меня застигла врасплох, потому что я… 20 марта этого года читал лекцию еще на всероссийских курсах повышения квалификации, а 23-гоя проснулся, и не могу встать с кровати. Что произошло? Не могу встать.

– Болел, дважды переболел. Но так вот, понимаете… Вечером ложусь нормальным человеком, а встаю, и меня ноги не держат.

– Может быть, да. И вот с этого момента вот я вот с клюшкой хожу, и меня ноги не держат… Я стараюсь, я стараюсь как можно больше гулять. Вчера я ходил здесь… Мы поехали на дачу, и я почувствовал первый раз за несколько вот этих недель, что благодатно на меня подействовало. Я на даче, в лесной зоне, что я не городским воздухом подышал, а там на работе даже пытался своей жене помочь что-то по квартире там, по уборке территории, даже с метлой ходил и что-то подметал.

– В общем, она была… Будем говорить так, в конторе или в тресте работала, где ее непосредственным начальником был Крупенников [Сергей Сергеевич Крупенников (1907–1969) – инженер треста «Стальконструкция» – прим. ред.]… Да, который просто ее очень хорошо [устроил – прим. ред.]… Он, кстати, ей разрешил съездить туда [в лагерь – прим. ред.], она рвалась когда… У него кто-то из родственников работал, ну, типа в КГБ, да… И когда она уже… Много месяцев прошло, а она все плачет и не знает, она ходила на Лубянку, там не дают ответа: «Мы не принимаем, – передачи какие-то хотела передать, – мы не принимаем» и не отвечают на вопросы. И она один раз как-то разревелась, и он сказал: «Я попытаюсь узнать, где твой муж». Вы представляете? В то время… Он рискнул! И у него кто-то из родственников работал в КГБ, и через этого родственника он узнал, что он находится в Коми-ГУЛАГ. Значит, это конкретно Севжелдорлаг [Северный железнодорожный исправительно-трудовой лагерь НКВД на территории Архангельской области и Коми АССР – прим. ред.]. И она бросила все, меня – на попечение другой молочной маме там, значит, и поехала туда. Так она его нашла там, благодаря этому Крупенникову. И когда в 1941 году началась война, значит, все начали эвакуироваться в другие города, и она вместе со своей конторой, вместе с Крупенниковым они приехали в Челябинск. Ну, там… как бы некоторое время они как бы существовали, как некая бывшая контора, она называлась… я не помню, как называлась эта контора. Что-то связанное с мостостроительством. Мосты строили. Она как специалистом была… Расформировали [контору – прим. ред.]. И вот с 1941 года, с начала войны, она уже была покинута, она не у дел. Она не может быть с этой организацией, ей надо спасаться каким-то образом. И начались мытарства уже в начале в Курганской области. Там, кстати, я где-то в 1944 году, потому что… денег не было, заработка особого не было, мы жили впроголодь, по сути дела. И она… Детского садика там не было, но была школа. Она меня решила как-то пристроить. А можно было только в 7 лет поступать. Но учитель вошел в положение: «Ну ладно, давай пристроим». Я поэтому в шестилетнем возрасте попал в школу, понимаете. Так это началось. Потому что мне надо было как-то выживать. Я вот единственный помню эпизод, что мы с ней… Это было во время войны, еще типа 1944 года, вот когда я в школу пошел… Мы на опушке леса собирали колоски. Тогда был закон о колосках. Нельзя на поле… Воронье там летало, значит, собирали, а человек не мог туда пойти на поле и подбирать, это преступление было. Но на опушке всегда мыши, они тоже запасались зерном с этих полей. И вот мы рыли. Уже осень, уже холодно, руки стынут, то есть уже минусовая температура, даже немножко снежок был. И вот мы раскапывали мышиные норы, да…  чтобы вот горсточку зерна достать (смеется). Вот так это было…

– Ну… Ее спасал Крупенников, значит. Некоторое время мама искала всякие возможности. Мы были даже в свекловодческом пункте Джанатурмыс, это около Джамбула, недалеко [Джанатурмыс – село в Карасайском районе Алматинской области Казахстана – прим. ред.]. Там она работала в школе, интересная это была школа, четырехлетка. Она была казахская школа. Казахская школа. Она там преподавала математику казахам. Ну и был один класс русскоговорящий, но это класс интересный. Там четыре класса – она четырехлетка – все четыре класса в одной комнате. Значит, на первых партах сидят, так сказать, новички, а «на камчатке» там, на дальних партах, уже – кто в четвертом [классе – прим. ред.]. И вот я пошел школу такую в этом поселке, Джанатурмысе (смеется). Вот такая там была интересная школа. Ну, перебивались. Но вот этот Крупенников ее нашел. Кстати, он уже после войны сумел ее пристроить в Усть-Каменогорск как специалиста, на «Алтайцветмет» – назывался трест, она там стала работать. И оттуда он ее уже, Крупенников, перетащил в Свердловск. Да. Благодаря этому я и оказался в Свердловске. И благодаря тому, что я шестилетний, как я вам рассказал, я в УПИ пошел, подал заявление, но у меня его не берут, и я поступил в институт шестнадцатилетним. У меня все так получилось.

– Да, чем мои сверстники все были, да.

– Я про это… Я даже не знал ведь про это. Никогда, никогда…

– Так это было… Я в 1996 году только узнал. Когда мама умерла, я стал искать, где отец похоронен. Вот, я как-то стал интересоваться. Потому что я, вообще говоря, чувствую, что… Ну, она что-то мне рассказывала, но я не видел ведь отца. Для меня это была некая какая-то личность далекая. Я сам не задавал вопросов ей, как там это случилось, как это…

– Да, да-да-да. Это тоже было очень важно, что человек решился на такой поступок.

– Сорок восьмой год. Сорок восьмой год, да, был отчим.

– Да, Иванович. Да. Поэтому он меня усыновил. А усыновил… Вначале этого не было. Просто мы были в одной семье, я его очень любил, а меня не принимали в Комсомол. Меня в Комсомол не принимали, а если ты не комсомолец, ты не можешь поступить в институт. Цепочка была такая. И вот он тогда меня усыновил, и с этого момента я уже был… Ну, фамилию он оставил как по матери – Бартоломей Петр Иванович, а не Рейнвальдович. Вот. Вот так это сложилось. Но никогда, нигде, в институте, мне никто, никогда, ничего не об этом… И более того, я даже сам ничего толком не знал. Первый откровенный разговор-то в 1957 году был. Или 1956, сейчас я путаю. Когда реабилитация, Хрущев эту знаменитую речь там сказал. Она стала мне рассказывать, как это все было. Потому что до этого я и не интересовался своим отцом.

– Да, да, да.

– Да… Вот эти две сестры, я даже знаю… Одна Илс – это или типа Елизаветы, а другая Гертруда. Они, когда война кончилась… Но они же знали, что их брат переехал в Советский Союз. Потом, первые годы они тут... В общем, короче говоря, после войны они стали писать письма.

– Да. Они сами бежали в свое время из Германии в Швейцарию. Как только началась вообще фашистская эта система, они, будем говорить, эмигрировали в Швейцарию. И оттуда они писали, как она рассказывает, письма, знали фамилии, там Сталину, Калинину, министру такому-то. Ежегодно, один раз в год, они до 1954 года писали: «Вот у нас брат уехал, не можем его найти, что с ним?» Но никто не отвечал, естественно, на эти письма. И совершенно случайно, это тоже достаточно интересная история, как они… как они нашли нас. Я не знаю, писал ли я где-то вот в этой книге или навряд ли об этом писал…

– Как нашли? Значит, одна из этих сестер приехала, это были уже… Ну… Ну, по крайней мере, после 1956 года это было. Даже позже, наверное, значительно. Приехала в Англию… Она, значит… Она не помнила фамилию моей мамы, девичью фамилию. Ну, забыла девичью фамилию. И она была в Лондоне. А моя мама, между прочим, она тоже… Очень интересно судьба складывалась, что она же очень часто ездила в Англию. Уже вот в 1950-е годы или в 1960-е там очень часто ездила за границу. И в том числе она в Англию ездила.

– Нет, она вот к своей маме, к своему... к своей маме, к папе, которые там жили, туда, и ее пускали, понимаете.

– Да! И удивительно, что даже мы один раз поехали вдвоем. В начале, в первые годы ее не пускали со мной. А потом вдруг однажды разрешили поехать, и мы вместе поехали ведь в Англию, вместе поехали в Англию. Это было одно из незабываемых для меня путешествий по Англии, знакомства… потому что в 1970-е годы или даже в 1960-е, я сейчас точно не помню, когда это было, побывать за границей – это было очень странно. Но нас выпустили, и мы были там. Так вот, одна из сестер приехала в Англию, и она взяла телефонную книгу, искала что-то такое, что ей нужно. На букву «С» тоже ее интересовала какая-то фамилия. И она листала, листала, листала, и вдруг идет список – «Самуэли». Это девичья фамилия мамы и брата Феликса. А брат мамин – очень известный архитектор [Феликс Джеймс Самуэли (1902–1959) – архитектор, инженер-строитель, проектировщик Павильона Де Ла Варр, памятника архитектуры – прим. ред.] И очень известный… Мы же были вот в девятнадцатом году в Англии, нашли все это семейство, и даже институт имени этого Феликса Самуэли. И там здание, которое он в институте построил, книги, учебники, которые он сделал… Так вот, одна из этих сестер, она приехала в Англию. И вдруг она натыкается – Самуэли. И она вспомнила, что это ведь фамилия ее [мамы Петра Ивановича – прим. ред.]. И она начинает по этим Самуэли прозванивать. И в одном месте: «Вы знаете такую – Эллен Самуэли?» «Да, она недавно, месяц назад у нас была» (смеется). Она побежала в эту контору, а он как раз основал эту контору, она попала в контору Феликса Самуэли. Ну, дали ей адрес, и она написала письмо маме. И вот с этого момента восстановилась связь с сестрами. И они дали… Даже теперь, ведь еще было их две сестры и три брата были.

– Три брата было. А два брата оказались в Аргентине. Они дали адреса этих братьев. Один из этих братьев из трех поехал тоже… Если мой отец поехал в СССР, а другой был тоже чокнутый весь (смеется), поехал в Китай на стороне Мао Цзэдуна воевать за освобождение Китая от чанкайшистов (смеется). И там он погиб где-то. Мой сын Алешка недавно его нашел в списках. Значит, там какой-то корабль затонул в ходе боевых действий, и [сын – прим. ред.] нашел список погибших пассажиров. И вдруг там находят эту фамилию (смеется). Ну, вот такая довольно длинная история и интересная сама по себе, неожиданная. И мы же поехали после этого, когда она узнала, мы же были в гостях у всех братьев. Мы же были в Аргентине, мы же были, значит, в Америке… Один, значит, в Северной Америке жил, а двое – в Южной Америке из этих. Мы у всех у них были в гостях.

– Нормально.

– Ну, как они могут относиться? А как они могут? А я не понимаю.

– Ну, у нас оно не по-разному. То есть, как все мы относимся, как это ужас репрессий, который прокатился по стране. И они это прекрасно знают. И тут никаких вопросов нет.

– Более того, они уже даже, теперь мои дети связались уже со следующим поколением. То есть им ровесники по поколению с моими этими двоюродными братьями, понимаете. И уже они все время переписку ведут между собой и договариваются, что в какое-то ближайшее время все-таки они тоже встретятся и поедут туда.

– Да, да-да-да.

– Да, к сожалению.

– Это очень чувствую. Более того... Я настолько потрясен, что ликвидируется мемориальное общество [«Мемориал» – международное историко-просветительское правозащитное и благотворительное общество, признано иностранным агентом и ликвидировано в 2021 году – прим. ред.]. У нас, по-моему, уже этот мемориал тоже погасили. Я очень много сотрудничал и ездил в Коми-ГУЛАГ, и поэтому там свое, оно называется «Покаяние» [Коми республиканский благотворительный общественный фонд жертв политических репрессий «Покаяние» – прим. ред.]… Они были… располагались в административном центре. В городе существует, ну, административный центр, там все правительство Коми республики, и там размещался этот вот… тут даже есть эта фотография по-моему (открывает книгу). Я сейчас не смогу ее сразу найти, где-то она тут есть. Бог его знает, быстро не найдешь. Короче говоря, они располагались в этом центре. И когда мы были с женой, вот мы же первый раз туда приехали в 2015 году, они нам там помогали очень доброжелательно. Там настолько вот это волонтерское движение колоссальное. Люди приезжают, что-то ищут, и они помогают. Потому что вот это немецкое... Там же очень много было немцев поволжских, которые… которым запретили возвращаться, кстати, на свои родные места, они там [в Коми – прим. ред.] осели. У них своя ассоциация. И вот у этой ассоциации название определенное есть. Их уже из этого административного [здания – прим. ред.] недавно выгнали. Новый губернатор, который что-то не понравился властям… Поставили нового губернатора, он просто был вынужден, чтобы в угоду правительству работать.

– Громче говорите.

– Вот я не смогу содержание рассказать, потому что это просто мы изливали душу друг другу, понимаете. И что он мне сказал, я только так и запомнил, что у нас судьбы очень похожи в этом отношении. Ну, и он поэтому «раскрылся», как говорится. Мы не только его знали… Ну, весельчак такой очень своеобразный, замечательный человек. Юмор у него такой… Ну, как я понимаю, это юмор сквозь слезы, потому что он никому не говорил об этом. Уже потом… Есть такая писательница Майя Пискарева [Майя Леонидовна Пискарева (1963–2017) – исследовательница обстоятельств гибели туристической группы Игоря Дятлова], она как-то его разыскивала и сумела найти тоже какие-то сведения о нем. Тоже говорила об этом, что он скрывал, по сути дела, от людей свою биографию прошлую. То есть боялся за то, чтобы люди знали, что он из семьи репрессированных. Но вот поступил в УПИ, мы вместе с ним ходили в походы, с Колей Тибо-Бриньолем и с Игорем Дятловым [Игорь Алексеевич Дятлов (1936–1959) – студент радиотехнического факультета УПИ, спортивный турист, руководитель трагически известного похода группы студентов УПИ на Северный Урал в 1959 г.], это все в одной группе было. Было такое. Но что я ему рассказывал, что он – мне сейчас не восстановить. Только сам факт помню, что мы открыли душу друг другу.

– Да, да, да, да, да. Я до этого не знал про Колю ничего такого, как бы «криминального» (смеется).

– Я не знаю, что можно сделать.

– Ну, это правильно, не забывать и не бояться говорить об этом. Да. Потому что многие боятся об этом говорить. Вот у меня на работе был коллега, которого я очень безумно обожал. Но однажды мы «раскрылись» тоже друг перед другом. Его фамилия Тейхриб, Генрих Иванович. Оказалось, вот то же самое. А он скрывал, никому не говорил. Но однажды мы разговорились. Понимаете? А вот надо, чтобы говорили люди. А люди побаиваются даже сейчас.

– Я не боюсь на эту тему. Я понимаю, что это нельзя, нельзя не говорить, нельзя не говорить. И мои дети, кстати, такие же.

– Вот в этом отношении, когда я столкнулся… Автор этой книги Фоменко [речь идет о книге Александра Ивановича Фоменко «Судьба репрессированного архитектора» (2021), посвященной жизни репрессированного немецкого архитектора Рейнвальда Карловича Бартоломея, отца Петра Ивановича Бартоломея – прим. ред.], он колоссальную работу краеведческую ведет. Он… собирает всю информацию про ГУЛАГ, Коми-ГУЛАГ. И он нас же возил по территории: «Вот здесь было то-то, то-то». Сейчас все заросло, и никто не вспоминает, что это такое. А он даже пытается восстановить границы, где был какой-то лагерь. Он рисует, как энтузиаст, понимаете, историю ГУЛАГа. У него огромные схемы, материалы, фамилии людей, которые спасали других. Больных, например.

– Да.

– Да, да, да.

– Да, да, да.

– Да, да, да.

– Да, я постараюсь (смеется).